— Река? — сказал я полуутвердительным, полувопросительным тоном.

— Она. И в море с кораблями шутки играет…

— Вы думаете — перекат, отмель?

— Какой там перекат! Какая отмель! Глубины здесь более чем достаточны.

Но море выглядело необычно. Поперечные волны, расходившиеся за кормой от винтов, сделались сейчас очень большими, хотя вода вокруг оставалась зеркально гладкой. Перед форштевнем бежала странная одиночная волна, которую корабль как бы толкал перед собой.

Мы, гидрографы, называем это явление “мертвой водой”. Пресная речная вода намного легче морской, соленой, и, вытекая в море, располагается сверху сравнительно тонким слоем. Возникает своеобразное мелководье. На плоскости, разделяющей два слоя воды, гребные винты корабля образуют большие волны под килем, на что попусту расходуют часть своей энергии. Отсюда и резкое снижение хода. Парусные же корабли, попав в зону “мертвой воды”, перестают слушаться руля и сбиваются с курса.

— Пошли! Пошли! — закричали на баке. Тахометр, отсчитывающий скорость хода корабля, затикал быстрее. Ничего не изменилось на гладкой водной поверхности, но корабль рванулся вперед, будто растреноженный конь.

— Ход двенадцать узлов! — повеселевшим голосом доложил механик, поднимаясь на мостик.

За ним взбежал по трапу улыбающийся Сабиров. Он держал в руке раскрытый вахтенный журнал, которым размахивал из стороны в сторону.

— Будто дьякон с кадилом! — недовольно сказал Федосеич. — Что это вы, старпом? — Хочу, чтобы чернила скорей просохли, товарищ капитан.

Мы увидели огромную жирную кляксу, расползающуюся по странице.

— Как неаккуратно, товарищ Сабиров! — упрекнул Федосеич. — Ведь журнал, официальный документ!

— А это не я, Никандр Федосеич! Под кляксой было написано:

“След толчка. 8 августа в 19.15 корабль вошел в “мертвую воду”. В 19.21 вышел из нее”.

Выяснилось, что старпом просматривал в каюте вахтенный журнал, когда корабль резко сбросил ход. Чернила выплеснулись от толчка на бумагу — чернильница сама, без помощи Сабирова, отметила удивительное происшествие!

— Здесь неточно, надо дописать, — сказал я, прочитав запись. — Добавьте: 8 августа в 19.15 корабль пристроился в кильватер судну неизвестных землепроходцев XVII века.

Федосеич и Сабиров недоумевающе переглянулись. Механик, удивившись, вынул трубку изо рта. Только Андрей понимающе кивнул.

— Я не шучу, — продолжал я. — “Мертвая вода” — это как бы веха на пути… Помнишь “мертвую воду”, Андрей Иванович? Из “скаски”?..

— Ну, как же!..

Стало быть, это не выдумка, не яркая сказочная подробность, как можно было предположить, а нечто вполне реальное!

Очень важно для нас было убедиться в том, что храбрый корщик Веденей, опередивший наш корабль на три столетия, не фантазировал, а описывал факты, хотя зачастую не умел дать им правильное истолкование.

— Выходит, идем верно, — пояснил я капитану, Сабирову и механику. — На одном конце пути — “мертвая вода”, о которой писал Веденей, на другом — Земля Ветлугина, которую он видел со своими товарищами.

— Вполне убедительно, — согласился механик. Пройдя “мертвую воду”, “Пятилетка” взяла курс на северо-восток, повторив в точности маневр землепроходцев, направивших в этом месте свой коч “промеж сивер на полуношник”.

Вечером в кают-компании было оживленнее обычного.

— Чего же ждать теперь? — спрашивали меня и Андрея участники экспедиции. — Если верить Веденею, на нас должен напасть водяной?..

— Предупредите заранее, Алексей Петрович: фотоаппараты приготовим!

— Лучше тралом его, проклятого, а потом — препарировать!

— Нет, тут уж, Андрей Иванович, как хотите, взял Веденей греха на душу…

Мы с Андреем улыбались, пожимали плечами, отмалчивались.

Глава четвертая

К ЗЕМЛЕ ВЕТЛУГИНА НАПРОЛОМ

Мы сами не ожидали, что через полтора дня будем наблюдать и вторую “сказочную” веху, о которой писал Веденей.

Пловучие льды находились еще далеко. Сколько ни смотрели вахтенные в бинокли, белесого “ледяного неба”, предвестия пловучих льдов, видно не было. Облака на горизонте казались очень темными. В противоположность “ледяному”, это было так называемое “водяное небо”, отражение больших водных пространств.

Однако я понимал, что долго так продолжаться не может. Ветер должен был перемениться. И с ночи он начал меняться. А к утру разыгрался шторм.

Наша молодежь, которой прискучило плавание вдоль берега, не уходила с палубы. Каждый хотел поскорее “оморячиться”. Даже Союшкин, имевший зеленоватый вид, стоически мок наверху и, косясь на вскипавшие и опадавшие за бортом холмы с белыми прожилками пены, толковал о чем-то ученом, кажется об элементах волн.

Я с удивлением узнал, что наш Сабиров, “старый морской волк”, совершивший кругосветное плавание, плохо переносит качку. По временам ему делалось совсем нехорошо. Но он преодолевал нездоровье, ни в чем не давал себе поблажки, даже не присаживался, и с обычным рвением выполнял свою работу.

— Некогда раскисать, нельзя раскисать, — пояснил он мне шепотом, заставляя себя улыбнуться. — Попробуй прилечь на минуточку — и готов!.. Уже не моряк, а пассажир, конченный человек!

— Неужели это с вами всегда так? — посочувствовал я.

— После долгого перерыва в плавании — всегда, Алексей Петрович. Вы только девушкам не рассказывайте. Они не поймут этого… А чем я виноват, что у меня такой аппарат равновесия в среднем ухе? У одних он лучше отрегулирован, у других хуже. У меня хуже. В общем, неуравновешенный человек! — Он засмеялся. — Ну, и что же? Из-за какого-то среднего уха отказываться от любимой профессии? Дудки! Нет, ничего, Алексей Петрович, я приноровлюсь, я втянусь! Ведь учтите: год без малого околачивался на берегу. Госпиталь, санаторий, то да се… А море не любит этого. Оно — как ревнивая жена. Вот и достается сейчас!..

Сабиров извинился и побежал на бак, заметив там непорядок. За ним вразвалку протрусил боцман.

Наш приятель так старательно “приноравливался” и “втягивался”, что уже через час или полтора полностью стряхнул с себя нездоровье. Теперь он с состраданием поглядывал на тех молодых научных сотрудников, которых с непривычки укачало. Союшкина даже помог препроводить по трапу вниз — бережно, под руки, как захмелевшего архиерея.

Мой аппарат равновесия, по счастью, “отрегулирован” лучше, чем у многих других, поэтому я не испытывал никаких неудобств от шторма. Однако мне не нравилось направление ветра. Ветер был нехорош. Он дул с севера, из недр Арктики.

Видимо, почти безмятежное плавание “Пятилетки” по чистой воде заканчивалось. Надо было ожидать, что вскоре северный ветер пригонит навстречу пловучие льды.

Таково было мнение и Федосеича.

Но перед этим довелось увидеть довольно редкое зрелище — образование донного льда.

Шторм уже утих к тому времени. Море было совершенно спокойно, будто и не бушевало несколько часов назад.

Внезапно на поверхность всплыли огромные массы мелкого льда и окружили корабль со всех сторон.

Этому удивительному явлению предшествовало резкое помутнение воды. Зеркальную поверхность ее как бы заволокло туманом изнутри. Затем круглые, будто аккуратно выточенные на токарном станке, диски, разбрасывая ослепительные отблески, вынырнули наверх.

С каждой секундой их становилось все больше. Они увеличивались в размерах, смерзались на глазах. Сейчас это очень напоминало чешую.

Еще мгновение — и все замерло, оцепенело вокруг.

— Донный лед, — сказал кто-то.

Я оглянулся. Андрей стоял за моей спиной с биноклем в руках.

Да, шторм поднял этот лед из пучины вод.

Северный, очень холодный ветер взбаламутил неглубокое Восточно-Сибирское море до самого дна, перемешал его воды, — образование льда началось поэтому не на поверхности моря, как обычно, а на дне.

Туманное видение пронеслось передо мной. Четырехугольный темный парус выделялся на белом фоне. В узком суденышке с высоким, загнутым кверху носом плыли люди. Одни, поднявшись во весь рост, отталкивались веслами от льдин, обступивших корабль. Другие пугливо крестились, сбившись в кучу и побросав весла. Чернобородый человек в остроконечной шапке, стоявший на руле, успокаивал своих товарищей…