На будущее надо было как-то обезопасить метеостанцию от капризов стихии. Научных сотрудников пугала возможность ледяных извержений, смещений грунта, трещин, провалов, наледей.

Из Института мерзлотоведения в Москве дали совет огородить метеостанцию подземным ледяным барьером и растолковали, как это сделать. Мы вырыли ров в направлении господствовавших ветров. Те выдували снег, земля на дне рва промерзала.

Вскоре все жилые постройки были обнесены рвом, под которым пролегал невидимый барьер в мерзлом грунте.

— Можем вывесить объявление, — пошутил я: — на территорию метеостанции посторонним наледям вход воспрещен!

Да, эта зима в Океанске была трудной и тянулась нескончаемо долго.

И никого из научных работников, и меня в том числе, не надоумило “извержение” ледяного вулкана. Никто не догадался, что решение загадки Земли Ветлугина, объяснение странных слов Петра Ариановича: “Спешить, чтобы застать!”, было буквально у нас под ногами…

Глава девятая

ДОНЕСТИ ОПРЕСНИТЕЛИ ДО ЗИГЗАГА!

Но миновала и эта трудная зима, сошел лед на реке, и море за мысом Соленый Нос снова стало зеленовато-синим, чистым, свободным от льдин.

В последний раз мелькнули и скрылись за поворотом белые будки метеостанции и мачта с полосатым, распластавшимся по ветру флюгером. “Пятилетка” легла на курс.

В этом году мы подошли к кромке льдов на три дня раньше, чем в прошлом году. О том, что кромка близко, узнали еще накануне. Нас оповестил об этом Степан Иванович,

— Калянусы на ушко шепнули? — спросил Сабиров усмехаясь.

Мы с удивлением смотрели на Степана Ивановича. Не было никаких признаков льда впереди. Небо над горизонтом было типично “водяное”, темно-серое.

— Калянусы промолчали, — в тон Сабирову ответил гидробиолог. — Разговорчивым оказался фитопланктон…

Утром Степан Иванович заметил, что количество фитопланктона в море резко увеличилось. А еще плавая на “Сибирякове”, он установил закономерность: чем ближе к кромке льда, тем больше встречается мельчайших, взвешенных в воде живых организмов.

— Пловучие льды увидим завтра или послезавтра, — уверенно повторил Степан Иванович. — “Разговорчивый” планктон не подведет.

Степан Иванович не ошибся. Когда мы вошли во льды, Сабиров имел весьма сконфуженный вид, а парторг подшучивал над ним:

— Каково? Пошептался с планктоном — и вот пожалуйте, в предсказатели попал…

Почти ничего не изменилось на борту корабля с прошлого года. Можно было подумать, что мы впервые идем к “белому пятну” и мне и Андрею еще предстоит десант на вездеходе. Но на баке высилось сооружение, прикрытое брезентом. Оно очень напоминало торпедный аппарат. А в трюме были установлены в ряд и заботливо обложены соломой, чтобы предохранить от толчков, пятьдесят металлических, тускло поблескивающих баллонов.

Пятьдесят — это было не очень много. Но больше не успели изготовить. И так химики в Москве торопились изо всех сил и превзошли себя. Новый опреснитель, вызывавший выпадение солей из морской воды, был во много раз активнее азотнокислого серебра. С пловучими льдами мы, гидрографическая экспедиция, собирались побороться своими, чисто гидрографическими средствами.

Не изменился и научный состав экспедиции.

По-прежнему Степан Иванович, шевеля длинными усами, склонялся над своими калянусами. По-прежнему четыре раза в сутки проводил метеорологические наблюдения Васечка, как будто бы еще больше раздавшийся в плечах. По-прежнему подле пробирок с пробами хлопотали круглолицый улыбающийся Вяхирев и Союшкин, то и дело теряющий и подхватывающий на лету свое пенсне.

Я не собираюсь повторяться и давать подробное описание второго похода к “белому пятну”. Хочу рассказать лишь о двух эпизодах, где лучше всего, по-моему, проявился характер моего друга — его целеустремленность и выдержка, которых не хватило мне.

Место для якорной стоянки во льдах выбирали осмотрительно и долго. На Федосеича, как знает читатель, нелегко было угодить.

Наконец приткнулись к широкому торосистому полю площадью в один квадратный километр. Лед был довольно толстый — по-видимому, образовался года полтора назад.

— Выгодная конфигурация, — пояснил Сабиров. — Видите, вон на южной стороне поля выбоина. Сюда и введем корабль. Это будет наша гавань.

— Главное не выбоина, — сказал Андрей. — Поле представляет из себя треугольник. Острым углом оно будет таранить, расталкивать льды, надежно прикрывая корабль.

— В общем, насадили дополнительный ледяной форштевень!

Выяснилось, однако, что выбранное нами ледяное поле — с секретом.

Когда задули ветры северо-восточных румбов, корабль стал оседать на корму. Это было странно. Федосеич с Сабировым спустились на лед и обошли корабль. Особенно долго находились они у форштевня, присаживались подле него на корточки, заглядывали вниз, качали Головами.

Вернулись они с ошеломляющим известием. Оказалось, что под льдиной был подсов — вторая, косо стоящая льдина, не замеченная раньше. Теперь корабль сидел на ней и раскачивался при подвижках.

Андрей приказал уменьшить диферент 25 перебросив грузы с кормы на нос. Корабль выровнялся.

Но вечером произошла новая подвижка, и проклятая льдина-подсов опять перекосилась.

Мы только что расположились со Степаном Ивановичем в его каюте “почайпить” — наш парторг, коренной москвич, был весьма предан этому занятию и, по доброте своей, старался приохотить и меня.

— Сабиров пьет чай, черный, как деготь, — с пренебрежением говорил он. — Разве это чай? Он должен быть светло-коричневым, с золотыми искрами! Вот такой, Алексей Петрович!

Он поднял на свет стакан с чаем “правильной” расцветки, как вдруг стакан упал и разбился, а гость с хозяином повалились рядышком на диван.

Мы услышали противный длительный скрежет — проклятая льдина царапала дно!

На этот раз корабль перевалило на левый борт.

— Да уж, уютненькую льдинку выбрали! — пробурчал Степан Иванович, подбирая осколки стакана с пола.

Я поспешил на палубу. Ее перекосило набок — идти приходилось, держась за переборку.

Сабиров, уже стоявший в штурманской рубке у кренометра, поднял озабоченное лицо.

— Крен — двадцать градусов, — сказал он.

Следом за мной вошли Федосеич и Степан Иванович, спустя некоторое время — Андрей.

Лицо его было еще более серьезно, чем лицо Сабирова.

— Я из машинного отделения, — сказал он ровным голосом, каким всегда говорил в минуты опасности. — Запасный холодильник дал течь…

Сабиров опрометью кинулся из рубки, я — за ним.

Машинное отделение было ярко освещено. В трагической тишине аварии слышно было только тяжелое дыхание механиков, суетившихся подле крышки холодильника, и тонкое, певучее журчанье. Из-за крена отливное отверстие холодильника очутилось под водой, прокладку у крышки пробило, и вода Восточно-Сибирского моря тоненькой струйкой начала поступать в машинное отделение.

Быстро, будто захлебываясь, спеша, догоняя друг друга, зазвучали удары била о рынду. Тревога! Тревога! Общий аврал!

Над головой по трапам и палубе, как частый дождь, застучали шаги.

Я поспешил наверх — проверить, хорошо ли закреплены аварийные запасы.

Крен с каждой минутой увеличивался. Вдобавок палуба обледенела, и ходить по ней было очень трудно.

Льды вокруг были спокойны, но под этим спокойствием таилась угроза. Они медленно кружились, как в хороводе. Видимо, проклятая льдина, на которую сел дном корабль, также двигалась, ерзала вместе с другими льдинами.

Я вернулся вниз.

За те несколько минут, что я пробыл вне машинного отделения, увеличился напор воды. Струи воды, пробиваясь в разрывы в прокладке, били с размаху в противоположную переборку. Они были тонкие, но тугие.

— Тонн тридцать в час, — прикинул я, глядя на хлеставшую воду.

Неприятно было думать с том, что все Восточно-Сибирское море ломится в наш корабль.