— Командуйте — полный вперед, — сказал Андрей Федосеичу и, обернувшись ко мне: — Второй залп опреснителями, Алексей Петрович!

На пути “Пятилетки” появилась узкая полынья. Льдины неохотно расступались перед кораблем. Теплая вода, поднявшись вверх, подтачивала их, лишала силы. В разводьях дымилась вода. Клочья тумана, густея с каждой минутой, носились надо льдом.

В августе в Арктике лед тает. Но этот процесс очень медленный и вялый. Его надо было подхлестнуть. Мы и сделали это своими опреснителями.

Конечно, чудесное преображение полярной природы совершалось в ограниченном районе. А нам больше и не надо было. Важно было проторить дорожку во льдах — не расплавлять их до конца, а только размягчить до такой степени, чтобы с ними мог совладать ледокол.

Через полчаса температура воздуха поднялась до плюс одного градуса и стал моросить дождь. Тучи закрыли горизонт. Все на мостике поспешили надеть клеенчатые плащи.

Да, это была весна! По календарю был август, но по всем признакам это была полярная весна. Мы принесли с собой весну в Арктику!

Как упоительно звучал в ушах шорох раздвигаемого льда! Лед уже не грохотал, не громыхал зловеще, а только покорно шуршал.

Корабль с легкостью продвигался вперед. Сопротивление врага было сломлено.

— Какая скорость? — спросил Андрей Сабирова. Тот сверился с показаниями лага:

— Шесть узлов 26 .

— Каково, товарищи?

— Лучше и быть не может!

Однако не прошло и десяти минут, как Арктика ринулась в контратаку.

Мы ощутили это по содроганиям палубы под ногами. Все труднее давалось ледоколу продвижение вперед. С разгону он бросался на лед, давил, мял его, отходил назад, беря новый разгон, и все же рывки становились все короче и короче. Резко упала скорость.

— Идем два узла, — доложил Сабиров Андрею. Тот молча вглядывался в лед.

Действие опреснителей кончилось. Слой теплой воды, приподнятый на короткий срок, снова опустился вниз. Льды окрепли, придвинулись к кораблю. Опять сверкнуло над нами белесое, “ледяное” небо.

— Ну же, “Пятилеточка”! — услышал я жалостное бормотанье. — Нажми, милая! Нажми! Еще разок, еще! Расстарайся, пожалуйста!..

Я оглянулся.

Сабиров, стоявший рядом, побагровел и закашлялся. Это он бормотал, в самозабвении обращаясь к родному кораблю, как к человеку.

— Третий залп, Алексей Петрович, — сказал Андрей не оборачиваясь. Брови его были упрямо сдвинуты.

Теперь Федосеич не мешкал. Он сразу же двинул корабль на льды, спеша использовать драгоценное время прогрева, с боем отвоевывая каждый метр пути.

Васечка Синицкий доложил Андрею, что в районе микроклимата возник местный циклоп. Ветры помогали нам. Вихрь растаскивал льдины в разные стороны, расширял искусственную, созданную нами полынью.

— Над Землей Ветлугина обычно зона антициклонов, — сказал Андрей. — Льды грудятся туда, концентрическими кольцами окружают землю. Надеюсь, что циклон поможет взломать этот ледяной пояс.

По его приказанию, я дал четвертый залп, почти непосредственно за третьим, чтобы “подбросить дровец в циклон”, как пошутил Васечка.

Плохо было то, что навалило туман. Федосеич включил прожекторы, усилил наблюдение, отправил на бак впередсмотрящих. Видно было на расстоянии не более кабельтова 27 .

У аппарата с опреснителями остался Вяхирев. Меня Андрей отправил в рубку к эхолоту.

Зигзаг эхолота был пока что удручающе однообразным. Линия бежала но квадратикам кальки, чуть, заметно изгибаясь.

В штурманской рубке было тихо. Только часы мерно тикали да шелестела бумага. Все было так знакомо, так буднично, словно бы мы и не находились уже внутри “белого пятна”. Вошли, прорвались!..

На пороге появился Андрей:

— Ну как, Леша?

— Без перемен. Глубины неизменны…

Глаза у Андрея были очень красные, воспаленные. Он не говорил таких слов, как “крепись”, “мужайся”. Просто молча стоял над вращающимся валиком эхолота и смотрел на меня. Слова? К чему были слова? Мы как бы мысленно обменялись рукопожатием.

— Продрог? — спросил я.

— Нет. Просто так… Пришел перекинуться словечком.

— Как жаль, что туман! — сказал я.

— Что ж, Маре инкогнитум, море тайн, море тьмы, — улыбнулся он. — Вот что, Леша! Я посижу у эхолота, сменю тебя. Прилег бы хоть на четверть часа… До земли еще далеко.

— Ну, что ты! Я только поднимусь на мостик, погляжу, как там, и сейчас же назад…

Пока я был в рубке, туман сгустился еще больше.

Он обступил корабль со всех сторон. Изредка в разрывах тумана, как в колодце, мелькало наверху чистое небо. С бака доносились монотонные возгласы впередсмотрящих:

— Слева по борту льдина!

— Прямо по борту разводье!..

Из тумана шагнул ко мне силуэт и сказал голосом Сабирова:

— Ну и погодку смастерили! Тепло, а не видно ничего! На эхолот только и надежда. Не выскочить бы на мель, Алексей Петрович!.. — Заглянув мне в лицо, он добавил: — Отдохнули бы!

Я отрицательно качнул головой.

— Хоть на скамеечку присядьте…

Я присел на скамью, прислушиваясь к успокоительно-равномерному пощелкиванью тахометра.

За плечами рулевого и спицами штурвала видны были ломающиеся и уходящие в воду льдины.

Впечатление было такое, будто плывем под водой. В столбах света неслись впереди дрожащие водяные капли. Прожекторы вырывали из мглы то края ледяных полей, то тускло отсвечивающую черную тропинку разводьев.

И вдруг на мгновенье почудилось, что я в Весьегонске…

Плохо видно в струящемся сумраке воды. Стебли кувшинок перегораживают улицу, как шлагбаум. Бревенчатые низкие дома оплетены водорослями. Стайки рыб мелькают в черных провалах окон.

Ну конечно, как же иначе! Ведь это нижняя слобода, а она затоплена, ушла на дно!

Мне нужно добежать до Петра Ариановича, который ждет меня, по не могу сдвинуться с места. На полусгнившем деревянном тротуаре сидит передо мной огромная жаба.

Устало закрывая и открывая глаза, она спрашивает голосом дядюшки:

“Искать острова в тумане? А иголку на полу?..”

“Что — иголку?”

“Иголку в темной комнате пробовал искать?..”

Нет, разве это жаба? Это торос, похожий на жабу. Форштевень “Пятилетки” медленно наплывает на него, придвинулся вплотную, смял, раздавил!

Делаю усилие, вскидываю голову. По-прежнему в свете прожекторов колышется туман впереди, палуба подрагивает под ногами…

Наверное, я очень устал за эти дни, потому что тотчас же снова заснул.

Мне привиделось, что я лежу в своей каюте. Ко мне входит на цыпочках Петр Арианович. Хочу встать, но он садится на краешек койки, большой теплой ладонью ласково проводит по моему лицу.

“Как ты устал, Леша! — говорит он. — И постарел… Глаза по-прежнему твои, а морщинки у рта чужие. Жаль будить тебя, но… вставай! Надо вставать, Леша! Эхолот показывает семь метров!”

Он тряхнул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел, что не Петр Арианович, а Андрей стоит передо мной.

— Вставай! — настойчиво повторил Андрей. — Эхолот показывает семь метров под килем!..

Корабль стоял на месте. Два неподвижных пучка света уперлись в серую стену впереди. Что там? Острова или мелководье?..

— Ну и туман! — хрипло сказали внизу, с палубы. — Хоть режь его ножом! Не берут прожекторы.

— Солнца надо ждать, — ответил кто-то рядом и нетерпеливо вздохнул…

Прошло полчаса, и взволнованные возгласы возвестили, что туман расходится. Поднявшийся ветер трепал, рвал на части, рассеивал тяжелые серые складки.

Мы были уверены, что земля совсем близко, и все же она открылась внезапно, будто всплыла из воды.

В объективе бинокля, освещенные лучами солнца, падавшими сквозь облака, как светлый дождь, чернели пологие склоны с темно-бурыми пятнами мха.

— В тринадцать часов ноль шесть минут прямо по курсу открылись острова, — пробормотал Сабиров, будто заучивая наизусть, и метнулся мимо меня в рубку, чтобы занести эту фразу в вахтенный журнал.